Chapter XX (Глава 20)
| CHAPTER XX | ГЛАВА 20 |
| It was a lovely night, so warm that he threw his coat over his arm, and did not even put his silk scarf round his throat. | Был прекрасный вечер, такой теплый, что Дориан не надел пальто и нес его на руке. Он даже не обернул шею своим шелковым кашне. |
| As he strolled home, smoking his cigarette, two young men in evening dress passed him. | Когда он, куря папиросу, шел по улице, его обогнали двое молодых людей во фраках. |
| He heard one of them whisper to the other, | Он слышал, как один шепнул другому: |
| "That is Dorian Gray." | "Смотри, это Дориан Грей". |
| He remembered how pleased he used to be when he was pointed out, or stared at, or talked about. | И Дориан вспомнил, как ему раньше бывало приятно то, что люди указывали его друг другу, глазели на него, говорили о нем. |
| He was tired of hearing his own name now. | А теперь? Ему надоело постоянно слышать свое имя. |
| Half the charm of the little village where he had been so often lately was that no one knew who he was. | И главная прелесть жизни в деревне, куда он в последнее время так часто ездил, была именно в том, что там его никто не знал. |
| He had often told the girl whom he had lured to love him that he was poor, and she had believed him. | Девушке, которая его полюбила, он говорил, что он бедняк, и она ему верила. |
| He had told her once that he was wicked, and she had laughed at him, and answered that wicked people were always very old and very ugly. | Раз он ей сказал, что в прошлом вел развратную жизнь, а она засмеялась и возразила, что развратные люди всегда бывают старые и безобразные. |
| What a laugh she had!—just like a thrush singing. | Какой у нее смех, совсем как пение дрозда! |
| And how pretty she had been in her cotton dresses and her large hats! | И как она прелестна в своем ситцевом платьице и широкополой шляпе! |
| She knew nothing, but she had everything that he had lost. | Она, простая, невежественная девушка, обладает всем тем, что он утратил. |
| When he reached home, he found his servant waiting up for him. He sent him to bed, and threw himself down on the sofa in the library, and began to think over some of the things that Lord Henry had said to him. | Придя домой, Дориан отослал спать лакея, который пе ложился, дожидаясь его. Потом вошел в библиотеку и лег на диван. Он думал о том, что ему сегодня говорил лорд Генри. |
| Was it really true that one could never change? | Неужели правда, что человек при всем желании не может измениться? |
| He felt a wild longing for the unstained purity of his boyhood—his rose-white boyhood, as Lord Henry had once called it. | Дориан испытывал в эти минуты страстную тоску по незапятнанной чистоте своей юности, "белорозовой юности", как назвал ее однажды лорд Генри. |
| He knew that he had tarnished himself, filled his mind with corruption, and given horror to his fancy; that he had been an evil influence to others, and had experienced a terrible joy in being so; and that, of the lives that had crossed his own, it had been the fairest and the most full of promise that he had brought to shame. | Он сознавал, что загрязнил ее, растлил свою душу, дал отвратительную пищу воображению, что его влияние было гибельно для других, и это доставляло ему жестокое удовольствие. Из всех жизней, скрестившихся с его собственной, его жизнь была самая чистая и так много обещала, а он запятнал ее. |
| But was it all irretrievable? Was there no hope for him? | Но неужели все это непоправимо? Неужели для него нет надежды? |
| Ah! in what a monstrous moment of pride and passion he had prayed that the portrait should bear the burden of his days, and he keep the unsullied splendour of eternal youth! | О, зачем в роковую минуту гордыни и возмущения он молил небеса, чтобы портрет нес бремя его дней, а сам он сохранил неприкосновенным весь блеск вечной молодости! |
| All his failure had been due to that. Better for him that each sin of his life had brought its sure swift penalty along with it. There was purification in punishment. Not "Forgive us our sins" but "Smite us for our iniquities" should be the prayer of man to a most just God. | В ту минуту он погубил свою жизнь. Лучше было бы, если бы всякое прегрешение влекло за собой верное и скорое наказание. В возмездии — очищение. Не «Прости нам грехи наши», а «Покарай нас за беззакония наши» — вот какой должна быть молитва человека Господу Богу. |
| The curiously carved mirror that Lord Henry had given to him, so many years ago now, was standing on the table, and the white-limbed Cupids laughed round it as of old. | На столе стояло зеркало, подаренное Дориану много лет назад лордом Генри, и белорукие купидоны попрежнему резвились на его раме, покрытой искусной резьбой. |
| He took it up, as he had done on that night of horror, when he had first noted the change in the fatal picture, and with wild, tear-dimmed eyes looked into its polished shield. | Дориан взял его в руки, -- совсем как в ту страшную ночь, когда он впервые заметил перемену в роковом портрете, -- и устремил на его блестящую поверхность блуждающий взор, затуманенный слезами. |
| Once, some one who had terribly loved him had written to him a mad letter, ending with these idolatrous words: | Однажды ктото, до безумия любивший его, написал ему письмо, кончавшееся такими словами: |
| "The world is changed because you are made of ivory and gold. The curves of your lips rewrite history." | "Мир стал иным, потому что в него пришли вы, созданный из слоновой кости и золота. Изгиб ваших губ переделает заново историю мира". |
| The phrases came back to his memory, and he repeated them over and over to himself. | Эти идолопоклоннические слова вспомнились сейчас Дориану, и он много раз повторил их про себя. |
| Then he loathed his own beauty, and, flinging the mirror on the floor, crushed it into silver splinters beneath his heel. | Но в следующую минуту ему стала противна собственная красота, и, швырнув зеркало на пол, он раздавил его каблуком на серебряные осколки. |
| It was his beauty that had ruined him, his beauty and the youth that he had prayed for. | Эта красота его погубила, красота и вечная молодость, которую он себе вымолил! |
| But for those two things, his life might have been free from stain. His beauty had been to him but a mask, his youth but a mockery. What was youth at best? | Если бы пе они, его жизнь была бы чиста. Красота оказалась только маской, молодость - насмешкой. Что такое молодость в лучшем случае? |
| A green, an unripe time, a time of shallow moods and sickly thoughts. | Время незрелости, наивности, время поверхностных впечатлений и нездоровых помыслов. |
| Why had he worn its livery? Youth had spoiled him. | Зачем ему было носить ее наряд? Что ж, молодость его погубила. |
| It was better not to think of the past. Nothing could alter that. It was of himself, and of his own future, that he had to think. James Vane was hidden in a nameless grave in Selby churchyard. Alan Campbell had shot himself one night in his laboratory, but had not revealed the secret that he had been forced to know. The excitement, such as it was, over Basil Hallward's disappearance would soon pass away. | Лучше не думать о прошлом. Ведь ничего теперь не изменишь. Надо думать о будущем. Джеймс Вейн лежит в безымянной могиле на кладбище в Селби. Алан Кемпбелл застрелился ночью в лаборатории и не выдал тайны, которую ему против воли пришлось узнать. Толки об исчезновении Бэзила Холлуорда скоро прекратятся, волнение уляжется — оно уже и так идет на убыль. |
| It was already waning. He was perfectly safe there. Nor, indeed, was it the death of Basil Hallward that weighed most upon his mind. It was the living death of his own soul that troubled him. Basil had painted the portrait that had marred his life. He could not forgive him that. It was the portrait that had done everything. | Значит, никакая опасность ему больше не грозит. И вовсе не смерть Бэзила Холлуорда мучила и угнетала Дориана, а смерть его собственной души, мертвой души в живом теле. Бэзил написал портрет, который испортил ему жизнь, — и Дориан не мог простить ему этого. Ведь всему виной портрет! |
| Basil had said things to him that were unbearable, and that he had yet borne with patience. The murder had been simply the madness of a moment. As for Alan Campbell, his suicide had been his own act. He had chosen to do it. It was nothing to him. | Кроме того, Бэзил наговорил ему недопустимых вещей — и он стерпел это… А убийство? Убийство он совершил в минуту безумия. Алан Кемпбелл? Что из того, что Алан покончил с собой? Это его личное дело, такова была его воля. При чем же здесь он, Дориан? |
| A new life! That was what he wanted. That was what he was waiting for. Surely he had begun it already. He had spared one innocent thing, at any rate. He would never again tempt innocence. He would be good. | Новая жизнь! Жизнь, начатая сначала, — вот чего хотел Дориан, вот к чему стремился. И уверял себя, что она уже началась. Во всяком случае, он пощадил невинную девушку. И никогда больше не будет соблазнять невинных. Он будет жить честно. |
| As he thought of Hetty Merton, he began to wonder if the portrait in the locked room had changed. Surely it was not still so horrible as it had been? Perhaps if his life became pure, he would be able to expel every sign of evil passion from the face. Perhaps the signs of evil had already gone away. He would go and look. | Вспомнив о Хетти Мертон, он подумал: а пожалуй, портрет в запертой комнате уже изменился к лучшему? Да-да, наверняка, он уже не так страшен, как был. И если жизнь его, Дориана, станет чистой, то, быть может, всякий след пороков и страстей изгладится с лица на портрете? А вдруг эти следы уже и сейчас исчезли? Надо пойти взглянуть. |
| He took the lamp from the table and crept upstairs. As he unbarred the door, a smile of joy flitted across his strangely young-looking face and lingered for a moment about his lips. Yes, he would be good, and the hideous thing that he had hidden away would no longer be a terror to him. He felt as if the load had been lifted from him already. | Он взял со стола лампу и тихонько пошел наверх. Когда он отпирал дверь, радостная улыбка пробежала по его удивительно молодому лицу и осталась на губах. Да, он станет другим человеком, и этот отвратительный портрет, который приходится прятать от всех, не будет больше держать его в страхе. Он чувствовал, что с души наконец свалилась страшная тяжесть. |
| He went in quietly, locking the door behind him, as was his custom, and dragged the purple hanging from the portrait. A cry of pain and indignation broke from him. He could see no change, save that in the eyes there was a look of cunning and in the mouth the curved wrinkle of the hypocrite. The thing was still loathsome—more loathsome, if possible, than before—and the scarlet dew that spotted the hand seemed brighter, and more like blood newly spilled. Then he trembled. | Он вошел в комнату, запер за собой дверь, как это делал всегда, и сорвал с портрета пурпурное покрывало. Крик возмущения и боли вырвался у него. Никакой перемены! Только в выражении глаз было теперь что-то хитрое, да губы кривила лицемерная усмешка. Человек на портрете был все так же отвратителен, отвратительнее прежнего, и красная влага на его руке казалась еще ярче, еще более была похожа на свежепролитую кровь. Дориан задрожал. |
| Had it been merely vanity that had made him do his one good deed? Or the desire for a new sensation, as Lord Henry had hinted, with his mocking laugh? Or that passion to act a part that sometimes makes us do things finer than we are ourselves? Or, perhaps, all these? And why was the red stain larger than it had been? It seemed to have crept like a horrible disease over the wrinkled fingers. | Значит, только пустое тщеславие побудило его совершить единственное в его жизни доброе дело? Или жажда новых ощущений, как с ироническим смехом намекнул лорд Генри? Или стремление порисоваться, которое иногда толкает нас на поступки благороднее нас самих? Или же все это вместе взятое? Но почему кровавое пятно стало еще больше? Оно расползлось по морщинистым пальцам, распространилось подобно какой-то страшной болезни… |
| There was blood on the painted feet, as though the thing had dripped—blood even on the hand that had not held the knife. Confess? Did it mean that he was to confess? To give himself up and be put to death? He laughed. He felt that the idea was monstrous. Besides, even if he did confess, who would believe him? There was no trace of the murdered man anywhere. | Кровь была и на ногах портрета — не капала ли она с руки? Она была и на другой руке, той, которая не держала ножа, убившего Бэзила. Что же делать? Значит, ему следует сознаться в убийстве? Сознаться? Отдаться в руки полиции, пойти на смерть? Дориан рассмеялся. Какая дикая мысль! Да если он и сознается, кто ему поверит? Нигде не осталось следов, все вещи убитого уничтожены. |
| Everything belonging to him had been destroyed. He himself had burned what had been below-stairs. The world would simply say that he was mad. They would shut him up if he persisted in his story.... Yet it was his duty to confess, to suffer public shame, and to make public atonement. There was a God who called upon men to tell their sins to earth as well as to heaven. | Дориан, собственноручно сжег все, что оставалось внизу, в библиотеке. Люди решат, что он сошел с ума. И, если он будет упорно обвинять себя, его запрут в сумасшедший дом… Но ведь долг велит сознаться, покаяться перед всеми, понести публичное наказание, публичный позор. Есть Бог, и Он требует, чтобы человек исповедался в грехах своих перед небом и землей. |
| Nothing that he could do would cleanse him till he had told his own sin. His sin? He shrugged his shoulders. The death of Basil Hallward seemed very little to him. He was thinking of Hetty Merton. For it was an unjust mirror, this mirror of his soul that he was looking at. Vanity? Curiosity? Hypocrisy? | И ничто не очистит его, Дориана, пока он не сознается в своем преступлении… Преступлении? Он пожал плечами. Смерть Бэзила Холлуорда утратила в его глазах всякое значение. Он думал о Хетти Мертон. Нет, этот портрет, это зеркало его души, лжет! Самолюбование? Любопытство? Лицемерие? |
| Had there been nothing more in his renunciation than that? There had been something more. At least he thought so. But who could tell? ... No. There had been nothing more. Through vanity he had spared her. In hypocrisy he had worn the mask of goodness. For curiosity's sake he had tried the denial of self. He recognized that now. | Неужели ничего, кроме этих чувств, не было в его самоотречении? Неправда, было нечто большее! По крайней мере, так ему казалось. Но кто знает?.. Нет, ничего другого не было. Он пощадил Хетти только из тщеславия. В своем лицемерии надел маску добродетели. Из любопытства попробовал поступить самоотверженно. Сейчас он это ясно сознавал. |
| But this murder—was it to dog him all his life? Was he always to be burdened by his past? Was he really to confess? Never. There was only one bit of evidence left against him. The picture itself—that was evidence. He would destroy it. Why had he kept it so long? Once it had given him pleasure to watch it changing and growing old. Of late he had felt no such pleasure. | А это убийство? Что же, оно так и будет преследовать его всю жизнь? Неужели прошлое будет вечно довлеть над ним? Может быть, и в самом деле сознаться?.. Нет, ни за что! Против него есть только одна-единственная — и то слабая — улика: портрет. Так надо уничтожить его! И зачем было так долго его хранить? Прежде ему нравилось наблюдать, как портрет старится и дурнеет вместо него, но в последнее время он и этого удовольствия не испытывает. |
| It had kept him awake at night. When he had been away, he had been filled with terror lest other eyes should look upon it. It had brought melancholy across his passions. Its mere memory had marred many moments of joy. It had been like conscience to him. Yes, it had been conscience. He would destroy it. | Портрет не дает ему спокойно спать по ночам. И, уезжая из Лондона, он все время боится, как бы в его отсутствие чужой глаз не подсмотрел его тайну. Мысль о портрете отравила ему не одну минуту радости, омрачила меланхолией даже его страсти. Портрет этот — как бы его совесть. Да, совесть. И надо его уничтожить. |
| He looked round and saw the knife that had stabbed Basil Hallward. He had cleaned it many times, till there was no stain left upon it. It was bright, and glistened. As it had killed the painter, so it would kill the painter's work, and all that that meant. It would kill the past, and when that was dead, he would be free. It would kill this monstrous soul-life, and without its hideous warnings, he would be at peace. He seized the thing, and stabbed the picture with it. | Дориан осмотрелся и увидел нож, которым он убил Бэзила Холлуорда. Он не раз чистил этот нож, и на нем не осталось ни пятнышка, он так и сверкал. Этот нож убил художника — так пусть же он сейчас убьет и его творение, и все, что с ним связано. Он убьет прошлое, и, когда прошлое умрет, Дориан Грей будет свободен! Он покончит с этой противоестественной жизнью души в портрете, и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретет покой. Дориан схватил нож и вонзил его в портрет. |
| There was a cry heard, and a crash. The cry was so horrible in its agony that the frightened servants woke and crept out of their rooms. Two gentlemen, who were passing in the square below, stopped and looked up at the great house. | Раздался громкий крик и стук от падения чего-то тяжелого. Этот крик смертной муки был так ужасен, что проснувшиеся слуги в испуге выбежали из своих комнат. А два джентльмена, проходившие внизу мимо дома, остановились и посмотрели на верхние окна, откуда донесся крик. |
| They walked on till they met a policeman and brought him back. The man rang the bell several times, but there was no answer. Except for a light in one of the top windows, the house was all dark. After a time, he went away and stood in an adjoining portico and watched. | Потом пошли искать полисмена и, найдя его, привели к дому. Полисмен несколько раз позвонил, но на звонок никто не вышел. Во всем доме было темно, светилось только одно окно наверху. Немного подождав, полисмен отошел от двери и занял наблюдательный пост на соседнем крыльце. |
| "Whose house is that, Constable?" asked the elder of the two gentlemen. "Mr. Dorian Gray's, sir," answered the policeman. |
— Чей это дом, констебль? — спросил старший из двух джентльменов. — Мистера Дориана Грея, сэр, — ответил полицейский. |
| They looked at each other, as they walked away, and sneered. One of them was Sir Henry Ashton's uncle. | Джентльмены переглянулись, презрительно усмехнулись и пошли дальше. Один из них был дядя сэра Генри Эштона. |
| Inside, in the servants' part of the house, the half-clad domestics were talking in low whispers to each other. Old Mrs. Leaf was crying and wringing her hands. Francis was as pale as death. | А в доме, на той половине, где спала прислуга, полуодетые люди тревожно шептались между собой. Старая миссис Лиф плакала заламывая руки. Фрэнсис был бледен как смерть. |
| After about a quarter of an hour, he got the coachman and one of the footmen and crept upstairs. They knocked, but there was no reply. They called out. Everything was still. Finally, after vainly trying to force the door, they got on the roof and dropped down on to the balcony. The windows yielded easily—their bolts were old. | Прождав минут пятнадцать, он позвал кучера и одного из слуг, и они втроем на цыпочках отправились наверх. Постучали, но никто не откликнулся. Они стали громко звать Дориана. Но наверху все было безмолвно. Наконец, после тщетных попыток взломать дверь, они полезли на крышу и спустились оттуда на балкон. Окна легко поддались, — задвижки были старые. |
| When they entered, they found hanging upon the wall a splendid portrait of their master as they had last seen him, in all the wonder of his exquisite youth and beauty. Lying on the floor was a dead man, in evening dress, with a knife in his heart. He was withered, wrinkled, and loathsome of visage. It was not till they had examined the rings that they recognized who it was. | Войдя в комнату, они увидели на стене великолепный портрет своего хозяина во всем блеске его дивной молодости и красоты. А на полу с ножом в груди лежал мертвый человек во фраке. Лицо у него было морщинистое, увядшее, отталкивающее. И только по перстням на руках слугам удалось узнать Дориана Грея. |
Оставить комментарий
Для комментирования необходимо войти через
Вконтакте